Пишут, что проклятый ковид унес жизнь поэта Игоря Шкляревского. Наша короткая дружба случилась давно и оборвалась внезапно, весь день я не мог решить, как отозваться на это известие и отзываться ли вообще.
Он однажды с горечью написал: «Я давно тайно подозреваю, что мир был задуман мудрее, но случился какой-то просчет, и лучшие люди этой земли обречены на ту же участь, что и ничтожества. Мы не получаем за свои бескорыстные страдания ни одного десятилетия сверх, даже "северную надбавку" время не выделяет нам, наоборот, урезает отпущенное. "Лицом к лицу лица не увидать", нас еще оценят те, кто понимает, "где поза, а где свобода и полет". Только не видать этих ценителей...»
Не помню, первокурсником ли или даже еще старшеклассником, я отправил два прочувствованных письма двум поэтам. Больше я никогда так не делал, и вообще презираю умников, которые пишут письма знаменитостям, не будучи с ними знакомы. Но - что было, то было. Андрей Вознесенский мне, естественно, не ответил, такие письма ему, наверное, поступали каждый день мешками (мы познакомились позже). А Шкляревский отреагировал. Так как я заинтересованно писал о его стихах, написанное, его, видимо, задело, он пригласил "продолжить разговор" в буфете ЦДЛ. Назначили день и час. Для меня, обычного мальчика из Подмосковья, это было первое посещение Дома литераторов, священного и недосягаемого места. У дверей строго отсеивали входящих: швейцар знал в лицо всех, кого можно впускать без вопросов. Вышел Шкляревский (он не был похож на портрет с обложки своего сборника, и я думал, он выше), и провел меня внутрь. В гардеробе я зачем-то поздоровался с разматывающим с себя шарф Сергеем Михалковым. "Я его брат" - сказал голосом Сергея Михалкова его брат.
Шкляревского не заинтересовало, кто я такой, откуда взялся, и в тот первый вечер мы говорили о стихах. Не только о его стихах (некоторые я знал наизусть), но и о Баратынском, Лермонтове (они ему были близки), в принципе о поэзии. Тогда я всем этим интересовался, а его подкупило то, что я по памяти читаю его строки и кое-что заинтересованно прошу объяснить:
Земные взоры Пушкина и Блока
устремлены с надеждой в небеса,
а Лермонтова черные глаза
с небес на землю смотрят одиноко.
"Почему?" - спрашивал я, а он объяснял. Потом он стал звать меня все чаще, и на выступления, и домой, потом на дачу во Внуково, когда ему ее выделили на двоих с прозаиком Георгием Семеновым. У него не было машины, а когда у меня она появилась, он то и дело просил его куда-нибудь подвезти. Меня это не тяготило. Он был заядлый бильярдист, и много времени проводил в бильярдной ЦДЛ, играя с Межировым, Витей Гофманом, Сергеем Алихановым, каким-то еще и вором в законе, остальных не помню. Межиров однажды назвал меня "шофером Шкляревского", вот до чего дело дошло. Однажды он позвал Шкляревского к себе на дачу в Переделкино сыграть партию-другую. Но когда мы приехали, преодолев снежные заносы, Александр Петрович стал жаловаться: "Нет, ребята, я сегодня не игрок, неважно себя чувствую, еле жив, голова раскалывается, и сердце еще, и рука слабая..." "Нам что же, ехать обратно?" - изумился Шкляревский, поскольку еще полтора часа назад Межиров был в полном здравии и звал играть. Короче, Межирова уломали, за это он получил фору в игре и, конечно, благодаря этой форе разделал Игоря Ивановича под орех (играли на деньги). У Шкляревского было такое качество: он был очень упрям, и если что-то решил, непременно это делал. А в стихах писал:
Есть злая радость — не дойти до цели,
каких-то десять верст не дотянуть
до водопада, где стоят форели.
Приехали! Пора в обратный путь.
Меня сначала удивляло, что у него полно стихов о детдомовском детстве, о сиротстве, тем не менее где-то в Белоруссии здравствовали его родители, с которыми он постоянно созванивался. Я спросил, в чем дело. Он как-то неохотно и не сразу объяснил, что в детдом его отдали в тяжелые послевоенные годы фактически по блату: там детей кормили и одевали. И был он там недолго, года два. Тем не менее среди его лучших стихотворений:
В той области небес нет сторожа у входа,
но человек туда всей жизнью не войдёт.
Там реют сироты сорок второго года,
там вечерами хор детдомовцев поёт.
Чем больше я узнавал Шкляревского, его, так сказать, бытовую сторону жизни, тем больше удивлялся тому, насколько могут не совпадать образ, слепленный автором в стихах, и реальный облик автора. Это потому что я был юн и неопытен. «Никуда не ходи! Ничего не проси!» - каждый, кто пишет о Шкляревском, обязательно процитирует эту строчку. Однако сам Шкляревский, как стандартный советский писатель, только и делал, что ходил и просил. Он знал, что Егор Исаев никудышный стихотворец, пустышка, но обнимал его при встрече и называл гениальным - потому что от Исаева во многом зависела раздача премий. Как только генсеком ненадолго стал К.У.Черненко, Шкляревский обнаружил среди его помощников своего однокашника и немедленно написал заявление об улучшении жилищных условий. До той поры к нему приходилось ездить куда-то ко МКАДу, на Щелковскую, что ли. Зато теперь им с женой Лидой на двоих дали хоромы в особняке на Патриарших. Всего в доме было три квартиры: кроме Шкляревского, там поселили Никиту Михалкова и оперную певицу Маквалу Касрашвили. У каждого по этажу. Весьма просторно. Весь Союз писателей обзавидовался.
Из стихов Шкляревского вырисовывался образ сурового, но сдержанного мужчины, но он бывал и мелочен, и истеричен. Он ужасно обращался со своей красавицей Лидой, из-за пустяков орал на нее матом, унижал, издевался. При этом его не смущало присутствие рядом посторонних. Я часто не знал, куда деваться, когда такое происходило, я с таким никогда не сталкивался - ни в своей семье, ни в чужих. Я видел на ней синяки. Кроме того, он оказался сплетником, зачастую чернил за спиной людей, прекрасно к нему относившихся. К тому времени, когда я, поработав в Литгазете, близко сошелся со многими литераторами, преисполненными настоящего - и внешнего, и внутренного - благородства, общение с наполненным ядом и суетным Шкляревским начало меня тяготить. А уж когда сразу от нескольких общих знакомых я узнал, что он и меня сделал объектом сплетен, распространяя самые грязные небылицы, я написал ему прямое письмо и прекратил всякое общение.
Отдельно хочу сказать о его работе над переводом "Слова о полку Игореве". Наше близкое знакомство пришлось на годы, когда он с большой заинтересованностью и кропотливо занимался этой работой. Когда я слышу о том, что, например, "Сергей Довлатов писал легко", я точно знаю, что это вранье, работалось ему тяжело, я просто был этому свидетелем, он пробовал каждое слово на вкус, на цвет, звучание, на то, как оно выглядит на странице, он работал, как камни ворочал. Вот точно так же работал Игорь Шкляревский. Очень тяжело. Так он и свои стихи писал, в которых нет ни одного лишнего слова, так и "Слово о полку" переводил. Ведь что делали переводчики "Слова" до него? Подбирали подходящий размер (обычной это был хорей) и более или менее вольно укладывали в него описанные в "Слове" события. Игорь Шкляревский, переводя, не осовременивал ткань стиха, он просто пытался сделать древний текст понятнее. Поэтому в его переводе нет сносок, как во всех других, он не нуждается в дополнительных пояснениях. Академик Д.С.Лихачев высоко оценивал его перевод, он написал восторженное предисловие к первой публикации в журнале "Октябрь". А я был свидетелем того, что они фактически вместе работали над текстом. Каждый раз, когда Лихачев приезжал в Москву, он жил в академическом санатории в Узком, и каждый раз его там навещал Шкляревский и они подолгу вместе сидели и обсуждали то или иное место в "Слове о полку Игореве". Однажды Шкляревский взял меня с собой и я стал счастливым свидетелем этого совместного многочасового труда. Нисколько не умаляя достоинства перевода Андрея Чернова (он тоже по своему хорош, особенно звукопись, которой добился Андрей), полагаю все же, что перевод Шкляревского достоин занять свое место в школьной хрестоматии. По словам Лихачева, он "не только добросовестный, но и высокоталантливый".
В последние годы моя записная книжка сильно пострадала - умерших вычеркиваю. Телефона Шкляревского там нет уже очень давно, лет тридцать, даже больше, нечего вычеркнуть. А книги его стоят на полке, вожу с собой. Люблю их. Смотрю на его последние фотографии: встретил бы на улице - ни за что не узнал. Думаю, что состарившийся и обветшавший он он себе вряд ли нравился. Пишут, что просил не хоронить в земле, а сжечь и развеять. "Новая газета" опубликовала такое его стихотворение:
Донашиваю пиджаки, рубахи,
живу в каком-то полудетском страхе,
не умереть боюсь — боюсь не быть.
Донашиваю жизнь свою земную,
но мокрый клен и лужу золотую
так не умеет молодость любить.