Два года назад не стало Александра Тимофеевского. Его друзья собрали сборник его памяти. Я тоже внес свой скромный вклад. Вот что я написал. Написано было еще до войны, то есть в другую эпоху, это надо иметь в виду.
Из всех многочисленных потерь первого ковидного года для меня эта потеря была самой чувствительной. Шура умер 11 апреля 2020 года на своей любимой даче в Солнышково. Подозреваю, купил он этот дом из-за названия населенного пункта. Я туда так и не добрался, хотя за полтора десятка лет жизни за границей встречался с Шурой каждый раз, когда бывал в Москве. Я приходил в его знаменитую распахнутую на все четыре стороны квартиру на Садовом кольце, как бы специально созданную, чтобы в ней собиралась богема. Шура любил Италию, и когда он туда приезжал, я в меру сил оказывал ему гостеприимство. Он здорово разбирался в искусстве, а уж в итальянском особенно, поэтому к его приездам приходилось готовиться – мы с женой старались все-таки чем-то его удивить, показать то, чего он не видел, и рассказать то, чего он не знал. Не всегда получалось.
Запомнилось, как мы повезли его в Карминьяно, а там в обычной деревенской церквушке висит грандиозное полотно Понтормо "Visitazione" ("Встреча Марии и Елизаветы"). Шура чуть в обморок не упал, когда увидел. Он знал об этом шедевре, любил его, но увидеть на стене, именно там, где он был создан изначально, - не ожидал. Уходить не хотел. Я видел его реакцию на фрески в Эмполи, которые он знал по плохоньким репродукциям, а тут – вот они, руку протяни. У него был безупречный вкус, я на его оценки в том, что касается живописи или архитектуры, ориентировался. Наши споры всегда лежали в другой плоскости – когда мы говорили о текущей политике, каких-то общественных процессах, о недавней советской и российской истории. Хотя в целом, по большому счету мы были все-таки по одну сторону баррикад.
В 1992 году, меньше, чем через год после путча, Андрей Караулов пригласил нас двоих в свою популярную тогда передачу «Момент истины». Она выходила на главном федеральном телеканале – РТР (потом он стал называться «Россия»). Ведущий предполагал, что между нами завяжется спор. В момент, когда я пишу эти строки, свобода слова в России раздавлена, и трудно поверить в то, что в эфире центрального канала могли прозвучать столь резкие оценки действий властей, президента, госбезопасности, призывы к люстрации и прочие подобные вещи. Тут мы были заодно. Разошлись в другом: в оценке поколения шестидесятников. Тимофеевский счел, что я подошел к ним слишком строго, и под конец он попросил Караулова отдельно записать его мнение и потом при монтаже вставить непосредственно после моего монолога на эту тему. Как человек воспитанный, он не смог меня оборвать, когда я горячо рассуждал на эту тему. Это было сделано дополнительно, и получилось неплохо.
Потом мы не раз затрагивали эту тему при встречах. «Пора оставить шестидесятников в покое, говорил Шура, это уже пожилые люди, которые давно сошли со сцены, и вообще к чему столько пафоса». Шура вообще не любил пафоса. Шура вырос в литераторской семье, и хотя он рано потерял мать, отец его по своей сути, и в поэтическом творчестве своем несомненно был типичным шестидесятником. Его знают в основном как автора наивных песенок к фильмам про Чебурашку и крокодила Гену («Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…» и всё такое), но Александр Павлович - глубокий, чуткий поэт, и эта его чуткость генетически передалась Шуре.
Шура во всем видел преемственность, он не считал (и позже мы многократно говорили на эту тему), что что-то в культуре или истории было зря, или что какое-то поколение ушло, не оставив ничего новому поколению, и всё пришлось начинать заново. Он мог бы написать для школьников учебник истории или учебник по искусству, литературе – там всё было бы взаимосвязано, одно вытекало из другого, второе было связано с третьим, а третье с первым, и так далее. Шура Тимофеевский не воспринимал мир как череду картин и событий, в его сознании существовала цельная картина, состоявшая из миллиардов связанных друг с другом фрагментов. И кажется, он уже родился с этой цельной картиной в голове.
Он любил парадоксы. «А что, говорил, мне нравятся брежневские годы. Прекрасное было время». Исторические эпохи, рассуждал он, бывают двух типов – активные и пассивные. Пассивные более человеколюбивые. Период застоя был как раз таким. Конечно, и при Брежневе сажали, и цензура зверствовала, но это было сравнительно спокойное время. «Ужасное, но спокойное». Революции Шура не хотел, в «народ» он не верил.
Мы были знакомы с середины восьмидесятых, познакомились в Репино, на каком-то перестроечном мероприятии. На всех моих днях рождения и новосельях присутствовал Шура. Вообще он не был затворником и любил застолья, потусоваться, завязать знакомства. В сложных ситуациях брал на себя роль переговорщика (например, когда я с кровью расставался с "Коммерсантом"). Кстати, насчет «Коммерсанта». Когда задумывалась эта газета, ее создатель Володя Яковлев решил, что новое время и совершенно новая аудитория требуют и нового языка. Поэтому он принципиально не набирал в штат людей с журналистским образованием, а искал будущих сотрудников с филологическим, театроведческим, искусствоведческим прошлым. Он поручил им создать революционную концепцию деловой газеты, предназначенной для нарождающегося, как он думал, влиятельного делового класса и образованной буржуазии. Большую роль в создании этой концепции, а затем и в ее претворении в жизнь сыграл Александр Тимофеевский.
Когда моему журналу «Столица» в середине девяностых стало совсем плохо финансово, Шура пошел к Яковлеву и убедил его взять журнал к себе в издательский дом. Снова какую-то концепцию написал, которую мне не показали. Выхода у меня не было, я уже обошел всех возможных спасателей – от Гусинского до Германа Стерлигова. Через какое-то время Яковлев пришел к выводу, что «Столица», которую я выпускаю в «Коммерсанте», расходится с его представлениями о прекрасном (и, подозреваю, с Шуриной концепцией, которую, повторяю, я не видел, она была мне изложена устно, причем весьма приблизительно). И он прислал Шуру ко мне прощупать, как бы я отнесся к тому, если б мне предложили отставку. Это было крайне деликатное поручение, думаю, что Шуре было страшно неловко, тем более ему пришлось выполнять это срочное поручение на моем дне рождения, довольно многолюдном. Но я всё понял, только его увидев. Ему не пришлось ничего говорить. Я всё прочитал на его лице. Поэтому я на него не обиделся. Сколько доброхотов мне потом шептали про Шурины мотивы: «Он под тебя там копал». Не верю!
Потом у нас в издательском доме «Центр плюс» возникли сложности с журналом «Вояж». Он неожиданно оказался обезглавлен и растерял авторов. Я на правах председателя правления предложил Шуре стать главным редактором. Шура сразу согласился и развернул кипучую деятельность. Во-первых, у него появилась возможность путешествовать по миру, а это он любил. Во-вторых, я так понимаю, ему надоело писать концепции для чужих дядей, пора уже было какое-нибудь СМИ взять в свои руки. И действительно в журнале появились лучшие московские авторы, о некоторых мы и мечтать не могли, я нарадоваться не мог. Но под Шуриным руководством журнал просел в распространении, он оказался слишком умным для среднего российского туриста, обывателя, для кого собственно был предназначен, стали уходить рекламодатели, и акционеры (а у меня была только треть в акционерном капитале) поставили вопрос ребром: редактора надо менять, а журнал сделать более «желтым», то есть отвечающим запросам так называемой широкой аудитории. Так что пришла очередь мне звать к себе Шуру и, начав издалека, вежливо прощупать возможность увольнения. И Шура тоже сразу всё понял, избавив меня от необходимости неприятного выяснения отношений. В «Вояже» Шура продержался год и за это время сделал из него интеллектуальное издание (что от него не требовалось). Мы потом в разговорах действительно ни разу не возвращались к этому вопросу. Но судя по тому, что наше общение не прерывалось, он понял суть происходящего. А потом появилась «Русская жизнь», где Шуру Тимофеевского назначили шеф-редактором. Я же в это время пережил личную драму, результатом которой был спонтанный отъезд за границу с твердым намерением никогда и ни в какой форме не соприкасаться ни с одним российским медиа-проектом. Однако Шура спустя какое-то время все-таки убедил меня написать для этого журнала несколько статей. Они были такого как бы мемуарного плана, но все-таки были возвращением в профессию.
Когда мы молодые, мы ведь не думаем о старости и смерти. Шуру, напротив, в юности пугал бег времени, он не хотел матереть, ветшать, стареть и, конечно же, умереть. «Но кто нас защитит от ужаса, который был бегом времени когда-то наречен?». Специально я с ним это не обсуждал, но по отдельным репликам чувствовалось. Помню, во время кинофестиваля в Берлине (это было в 1992, что ли, году) мы с ним вдвоем отправились на шопинг в большой универмаг. С этажа на этаж мы поднимались на эскалаторе. Шура равнодушно миновал этажи со шмотками, с обувью, его не заинтересовал даже отдел музыки и фильмов, пока не нашел уже где-то под крышей единственное, что ему было нужно, - мужская черная краска для волос. Именно мужская требовалась. Женской-то везде было завались. Седина у него пробилась рано. Я представил его жгучим крашеным брюнетом. И я подумал: всё закончится «Смертью в Венеции». Тем более тогда он еще заглядывался на проплывавших мимо по встречному эскалатору многочисленных Тадзио.
Но Шура не стал Ашенбахом. В первый же приезд в Москву после бегства с Родины я обнаружил, что черную внушительную шевелюру сменили коротко остриженные благородные седины. Это было ему очень к лицу. Одновременно выяснилось, что Шура уверовал в бога, что для меня было уже полной неожиданностью. Очень личное, неафишируемое обращение к религии, подкрепленное колоссальным культурным багажом, снова вернуло Шуру к размышлениям о жизни и смерти. Миновал период медийных и политических «концепций», канула в небытие веселая антикоммунистическая газета «Не дай бог», оставлены суетные пробы быть начальником и ментором, осталось позади странное время, когда Шура ради хлеба насущного писал речи донецкому олигарху, много разного осталось за плечами, растворилось в прошлом.
И как будто специально, чтобы усилить впечатление, Шура тогда впервые при мне завязал разговор о старости, о смерти. Заговорил естественным образом, даже бесстрастно, говорил какие-то уже продуманные вещи. Я не Эккерман, записывавший за Гёте, но, наверное, стоило кое-что и записать. Режиссер Валерий Тодоровский на обложке Шуриного сборника статей высказался так: «Шура – самый умный человек, которого я встречал. И одновременно веселый. И формулирующий самые сложные вещи самыми простыми словами». Да, так и есть. Вот только простые эти вещи улетели, растворились в воздухе. Мы, все, кто были вокруг него (и близкие, и ненадолго приближенные) не сохранили ничего.
Готовился ли он к длительной старости? Как хотел ее провести? Где? Вдруг ему захотелось купить домик на юге Италии, он консультировался со мной (и, наверное, не только со мной). И вроде уже был сделан выбор, но тут – ковид, моментальное закрытие границы, неиспользованные билеты и – смерть. Вот этого он точно не ожидал, когда стало совсем плохо – ему настойчиво предлагали обратиться к врачу, он отмахивался, ну и ушел туда, откуда не возвращаются. И потом уже посыпались смерти, одна за другой, я не успевал писать некрологи.
Обычно я приезжал в Москву на сутки, максимум на двое, никого не извещая (были на то причины), но время для встречи с Шурой обязательно было в расписании. Сидели часами или у него дома, или в близлежащем кабаке каком-нибудь. О чем говорили? Об общих знакомых. О политике (сверяли часы). О будущем - в самом широком контексте. А вот об искусстве - мало, наверное, потому что наши вкусы сходились во всем, кажется. Или он не считал меня в этих именно вопросах равным собеседником. Это тоже возможно. Он дарил мне книжки, свои и чужие. Правда, порой его не было в Москве, он сидел в своем Солнышково. Вот и последняя наша встреча не состоялась, поговорили по телефону: "А, ладно, через месяц увидимся". Начался ковид, следующего раза уже не было, я не приехал ни через месяц, ни через год. Он умер почти сразу, когда начался этот ужас. Говорят - тромбоз.
А у меня перед глазами сцена из его любимого фильма. Ашенбах в растерянности бродит по зараженной холерой Венеции. И все ему говорят: «Да нет, ничего не случилось. Всё в порядке. Не волнуйтесь вы так».
«Прошло несколько минут, прежде чем какие-то люди бросились на помощь Ашенбаху, соскользнувшему на бок в своем кресле. Его отнесли в комнату, которую он занимал. И в тот же самый день потрясенный мир с благоговением принял весть о его смерти».
