Записки мизантропа

Марлен Хуциев так и не осуществил свой проект - "Пушкин". Кино ему снять не дали, но сценарий удалось опубликовать отдельной книгой. На роль Пушкина Хуциев пробовал Алексея Парщикова.

Сам Парщиков рассказывал об этом так:

"...Однажды в гостях у Володи и Олеси Новиковых на каком-то празднике с водкой, настоянной на лимонных корках, и с салатами оливье я, в подпитии или нет, прочитал строчку из Пушкина «Не се ль Элизиум полнощный, / Прекрасный царскосельский сад!» Я избрал позу, повторяющую пушкинскую во время чтения поэта на выпускном экзамене в Лицее в присутствии Державина, — эта картина Репина есть в «Родной речи»: восхищенные дядьки глядят на мальчика, выкинувшего руку во вдохновенном исполнении своего стихотворения. Мне аплодировали. У меня были длинные кудри.
На следующее утро мне позвонила некая дама и сказала, что она была вчера на той же вечеринке, и жаль, что в гуле голосов мы не были представлены, что она ассистент режиссера Марлена Хуциева, снимающего фильм с названием «Пушкин», и что вот сейчас они ищут главного героя. Я ответил, что неплохо мне начать с того, чем закончил Евтушенко (меня тогда никто не публиковал, а Больше-чем-поэт снимал кино, снисходительно подчеркивая, что для него поэзия — дело прошлого). На этой ноте мы и договорились, что я появлюсь на «Мосфильме» для проб. Я и пришел в безумные пространства студии и разыскал дверь с табличкой «Пушкин». Напротив стояло зеркало до потолка, подпиленное сверху, — из той запредельной мебели, что производилась для зальных интерьеров дворянских гнезд. Пока я в него разглядывал себя, из двери с табличкой вылетели два одинаковых арапа, вылитые Пушкины, и я с ужасом понял, что я со своей внешностью Пушкину — Собакевич какой-то: ничего общего в трех измерениях. В комнате ко мне бросились две ассистентши, и стало понятно, что дамы сильно разгорячены, настолько они меня эмоционально восприняли. На мне была кожанка типа комиссарских, сорокалетнего износу, из ставропольского края, каракулевая западноукраинская казацкая смушка и, конечно, офицерский планшет через плечо, т. е. если б была дверь с надписью «Чапаев», я бы сошел если не за В. И., то за его денщика. Дамы: «Сейчас войдет Марлен, вы ему должны показаться». Я понятия не имел, как надо выглядеть и что делать, чтобы «показаться». В промежутке и в ожидании мне выдали два альбома с фотографиями пушкиных и гончаровых, чтоб я оценил не прошедших по конкурсу кандидатов. Всех пушкиных я забраковал уничижительными характеристиками с нескрываемым садизмом. Действительно, молодые люди были со следами пороков и напоминали Дориана Грея, но женщины — одна sexy другой, и организм мне подсказал, что надо бы пройти испытания и попасть на роль. Вдруг ворвался Хуциев и утащил меня в другое смежное помещение. «Вы пишете стихи... Почитаете?» Я ответил, что у меня нет с собой ничего, и пообещал показать образцы в будущем. «Отлично, — сказал режиссер с облегчением, — только переоденьтесь к следующему разу. Костюм у вас есть?» — «Есть», — соврал я. Назавтра я был в гримерной, в кресле перед зеркалом и перед двумя портретами ВРП (Великий Русский Поэт) по бокам. Один — Тропинина, кондитерский такой, другой — гравюра ч/б, автора не знаю, но по бумаге дул ментальный ветер и выгибал пушкинскую черепную коробку — поэт думал и прорицал будущее. Начали. Гримерш было три, кресел по обе стороны с полсотни. Минут через двадцать одна спросила меня, что я чувствую или хочу сказать, если есть идеи. Я ответил, что у нас в Литинституте есть обязательный семинар по Пушкину и что было бы здорово его провести здесь, усадив моих криволицых разноплеменных коллег, фанатиков этого автора, чтобы всех загримировать до самонеузнаваемости под Пушкина. Реакция была дикая: она тут же сняла трубку внутреннего телефона и, задыхаясь, прокричала: «Марлен, вы знаете, что он сказал? Он сказал, что...». Я был так удивлен, что решил вести себя осмотрительней, а то если всякая чушь, которую я беззаботно несу, превратится в какие-то данные обо мне, не видать мне гончаровых. Но дальше, дальше, дальше и дальше, пока я превращался в Пушкина, у меня самого выпрыгивали вопросы. «А почему я рыжий?» Снова — бросок к трубке, снова: «Марлен, вы представляете, он не знал, что Пушкин был рыжим!» — «А где вы берете эти краски, мази?» — «Марлен, он интересуется красками, кремами, пудрами!» — «Это стоит очень дорого, — одна из гримерш объяснила мне. — Это стоит доллары. Это импортное». Наконец, от меня больше ничего не осталось. Передо мной сидел идол русской культуры, еще не освоившийся, неловкий, влажный. Три гримерши смотрели на меня: одна с умилением, другая с осторожным удивлением, третья с восторгом.
Кажется, я кашлянул и сделал первый глубокий вдох. Потом меня приподняли и повели по тусклым широким обшарпанным коридорам в фотостудию...
На сеансе мне залепили физиономию светом. Как чуть-чуть знакомый с технологией, я это чувствовал, знал, но не было сил спорить, да и нетактично указывать профессионалам. Так и вышло: вместо пушкинского лика — хлебная лепешка, не похожая ни на Пушкина, ни на кого. Пересниматься нам не дали. По финансовым причинам фильм Хуциева закрыли, и я не знаю, снял ли он его когда-нибудь в дальнейшем".

Как создавалось "дело писателей", из-за которого было отставлено правительство реформаторов, выбыл из преемников Немцов и, в конечном итоге, к власти пришел Путин?

Разговор Петра Авена и Сергея Доренко (февраль 2014):

А: Помнишь сюжет про “Связьинвест”? Там они уже были вместе – Гусинский и Березовский.

Д: Должен сказать, что во всех войнах, и в особенности в “Связьинвесте”, я не знал деталей.

А: На самом деле сюжет был простой. Была концепция Чубайса – я считаю, глубоко порочная – раздача собственности. Распределение ее по каким-то заслугам. Мы, “Альфа”, всегда были противниками этого. Апогеем этой истории были залоговые аукционы, но в принципе “Связьинвест” был продолжением. Гусинский считал, что “Связьинвест” скорее делили, чем покупали. В какой-то момент Потанин обещал в этом не участвовать и отдать все Гусинскому. Но Потанин говорил, что ему невозможно просто так уйти, потому что он обещал Соросу. Поэтому была достигнута договоренность, что конкурс будет проведен.

Д: И он проиграет прямо там.

А: Цифра была обговорена, переговоры вел Гусинский. И когда мы дали свою цифру, Потанин, который должен был дать меньше, дал чуть-чуть больше и выиграл. Обманул. Была устроена встреча с Чубайсом. Вот как по телевизору показывают бандитские сходки с авторитетами – это была такая олигархическая сходка, где все приехали в московскую мэрию к Гусинскому. Были представители всех кланов – Ходорковский, Невзлин, Потанин, Малкин, Смоленский и так далее. Кончилось это скандалом. Потанин сказал, что ничего не отдаст, Чубайс его, в общем, поддержал. Вокруг этого сложилась такая большая война.

Д: И я врезал тогда.

А: Михаил Фридман не выдержал накала страстей и, высказав все Потанину, уехал. Я остался нас представлять. Там уже начались серьезные оскорбления, это была единственная открытая сцена с выяснением отношений. Потому что, в общем, олигархи были люди сдержанные.

Д: Это правда.

А: Там впрямую говорилось, кто что о ком думал. После чего мы с Борисом <Березовским> спустились к Гусинскому, и Гусинский стал раздавать прямые команды Малашенко, Жене Киселеву о том, что надо делать с Потаниным, с Чубайсом и с Немцовым. В этот момент началась война. И кончилось это все “делом писателей”.

Д: Я очень активно участвовал.

А: Просто напоминаю тебе эту историю. Чубайс был в этом деле не слишком виноват, он действительно пытался отстраниться. Другое дело, что он задавал правила игры, но, задав эти правила, он пытался действовать абсолютно нейтрально. Он не играл на Потанина, и он не играл на Гусинского.

Д: Ему пеняли, что он куда-то ездил во Францию, где клялся и руки жал…

А: У Чубайса всегда была такая позиция, что, с одной стороны, он задавал правила, которые предоставляли возможность нечестно играть. С другой стороны, сам он пытался при этом остаться честным. Совершенно иррациональной была эта атака на Чубайса и Немцова, в которой мы никак, конечно, не участвовали. Они, безусловно, в тот момент олицетворяли прогрессивное начало. Мне кажется, ты на этом деле стал совсем знаменитым.

Д: Ну, наверное… А тут “Связьинвест”, мне несут всякие компроматы…

А: Чубайс, Кох и так далее…

Д: Надо сказать, что все в то время были еще святые дурачки, и олигархи в том числе – очень советские люди, не привыкшие к травле. И когда мои люди ведут к лифту Коха и от кабинета до лифта его пытают, совсем прессуют, он не выдерживает, он начинает визжать, а все это дико выгодно кинематографически. И когда они закрываются от камер…

А: Ты на самом деле пытался понять, кто прав, кто виноват?

Д: Не хотел, мне было неинтересно.

А: Просто стебался? Вот тебе дали возможность, и ты выходишь издеваться?

Д: Я говорил Борису: “Борис, я ненавижу вас всех, я хочу, чтобы это было точно понято”.

А: Но при этом играешь на одну сторону. Ненавидишь всех, но играешь за одних против других.

Д: Не в этом дело. Представь, что я попадаю в зверинец, где, например, волки или шакалы грызутся. И мне говорят, что входной билет в этот зверинец дал вон тот шакал. Мне говорят: “Вот его избегай, говорить о нем не надо, говори, пожалуйста, про всех остальных”. И я говорю: “Мрази, негодяи”. В сущности, я борюсь с шакалами? Да. Я вообще социопат, но в особенности же ненавижу этих проныр всевозможных, которые без мыла в ж**у. Я вырос в гарнизонах, у нас совершенно другое сознание. Понимаешь, я провожал отца на боевое дежурство, я видел, как отец уходит на форсаже в сторону Китая, я понимал, что это, может быть, в бой, а может быть, он собьет метеозонд со шпионским оборудованием. Я не знал, но я вырос в этом, моя жизнь заключается в том, что я воин. И мне говорят: “Вот тебе граната, Сережа, вот тебе танк, вперед, Сережа, взорви танк”. Я пошел и взорвал, если так надо. От отца я всегда ненавидел гэбушку и снабженцев, этих болтунов, которые в летных частях не умели летать. Они приходили из Академии Ленина, языком чесали, особисты, замполиты, всякие прапорщики при складах – вся эта шваль, которую мы учились в детстве ненавидеть и презирать. И когда передо мной был богатый человек, я его считал разновидностью прапорщика при складе, который понатырил. Либо гэбушкой, либо замполитухой... Я чувствую воздух под крыльями, вот моя работа. И в атаку, в атаку, пошел…

А: На кого?

Д: Для крови. Мне не важно на кого, мне важно чувство крови.

А: Понятно. Лимоновское что-то... Есть два больших сюжета – Примаков—Лужков в 1999 году и “дело писателей” 1997 года, – в которых участвовал Борис и которые, безусловно, поменяли ход российской истории. Расскажи про “дело писателей”.

Д: “Дело писателей” делалось вместе с Гусинским. Мне позвонил Минкин, который очень дружил с Гусинским еще по ВГИКу. Минкин всегда со смехом говорил: “Вот бы они поссорились, нам бы легче было работать. Жалко, что мне твоего хозяина вроде не надо трогать”. Я говорю: “Спокойно, скоро мы их поссорим”. И мне позвонил Минкин: “Ты читал мои материалы?”. Потом меня пригласили к Боре в клуб, и там уже сидел Малашенко. Малашенко сказал, что мне дадут материалы “дела писателей”, и долго-долго рассказывал фактуру, что не бывает таких гонораров. Потом Ксюша Пономарева объяснила мне, что они же сами, гады-банкиры, Боря и Вова, заплатили Чубайсу 3 миллиона долларов.

А: Знаешь, что все это ложь была? Ты понимаешь, что Чубайс был совершенно некоррумпирован?

Д: Да?

А: Абсолютно. Все “дело писателей” – придуманная, лживая история.

Д: Ну гонорары-то были.

А: Копеечные гонорары за книжку. По 50 тысяч долларов на брата. А главное – эта история привела к тому, что из правительства ушла целая группа людей компетентных, умных, авторитетных. Ты об этом не думал?

Д: Я не думал, я считал, что они абсолютно все воры.

А: Понятно. Вообще-то это очень безответственная позиция – считать всех ворами.

Д: Видишь ли, я все-таки улитка, я не человек общения. Ты знаешь, что Боря мне 10 раз за время нашего знакомства говорил: “Таня и Валя приглашают на дачу. Сережа, тебя приглашают Таня и Валя. Таня и Валя просят тебя привезти”. Я ему говорю: “Борь, ты мой министр иностранных дел. Ты для меня общаешься с человечеством. Я их всех ненавижу. Передай, пожалуйста, Тане и Вале, что если бы была кнопка – нажал, и они исчезли… Пум! На молекулы! – я бы думал секунд 10, нажать или нет”.

А: Что ты делал конкретно по “делу писателей”?

Д: Малашенко долго объясняет и дает мне пачку документов с подписями Чубайса, Коха и всей их компании. Я говорю: “Братцы, так вы будете работать с другим средством массовой информации. Вы мне привезете не ксерокопии, а оригиналы, где будет кусочек чернил засохший, где будет синяя печать и все остальное”. Гусинский выбегает: “Сережа, это невозможно. Они у следователя в прокуратуре, а он не имеет права…” Я говорю: “Значит так, прокуратуру под мышку вместе со следователем – и ко мне в кабинет”. Короче, ко мне в кабинет приезжает следователь, который привозит мне реальные оригиналы.

А: То есть они полностью контролировали следствие?

Д: Они полностью контролировали следствие. Ко мне привезли реальные оригиналы с реальными подписями. Контракт на книгу.

А: А Таня с Валей тоже были на их стороне? Я не помню, честно говоря, где были Таня—Валя. Это же, по идее, все-таки были люди из правительства. Таня—Валя должны были поддерживать Чубайса и Немцова.

Д: Я не помню, чтобы они играли на чьей-то стороне. Скорее поддерживали Чубайса и Немцова. Не случайно той зимой Таня ходила под ручку с Немцовым по снегу, и это все было отражено в хронике, в новостях. И он тогда по-настоящему стал наследным принцем.

А: Ну да, так думали.

Д: Итак, я выдал все это в эфир, нисколько не сомневаясь в том, что подонки решительно все. Включая и Чубайса, и Немцова, и всех остальных. Организовал их травлю. Потом Чубайс однажды пришел ко мне в эфир перед выборами в 1999 году. А у меня за два года до этого был куплен ксерокс. И у меня два года под столом валялась коробка из-под ксерокса на всякий случай. И он тогда мне говорит: “Сергей Леонидович, я вам привез книги, чтобы вы не сомневались, что я написал книги”. Стал мне выкладывать книги стопками, две стопки. Я ему говорю: “Столь драгоценные вещи я не могу хранить в ином месте, кроме как в коробке из-под ксерокса”.

А: Понятно.

Д: И он сказал: “Это была подстава”. Чубайс почему-то думал, что мои шпионы в его аппарате узнали, что он привезет книги.

А: Вы сняли правительство тогда. “Делом писателей” вы во многом поменяли, как минимум на какое-то время, судьбу России, потому что это ознаменовало уход либералов из власти – и Чубайса, и Немцова, и Коха.

Утром с болью наблюдал, как Георгий Сатаров пытался объяснить ведущим "Утреннего шоу" разницу между "фактом" и "интерпретацией факта". Ведущие были недовольны: объяснение затянулось.

Но без этого объяснения дальнейший разговор не имел смысла.

Я бы начал с простого. С хрестоматийного примера. Факт: в стакане вода. Две интерпретации факта: "стакан наполовину пуст", "стакан наполовину полон". Факт всё тот же, но интерпретации прямо противоположны по смыслу.

Этот простой пример студенты узнают на первом курсе журфака. Но я учился на международном отделении, мы изучали пропаганду и контрпропаганду более углубленно. У нас был на семинаре преподаватель, несомненно кагэбэшник, специалист по вражеским радиоголосам. Он на занятиях давал нам более сложные задания. Брал из газет любое событие (любое!) и требовал к факту придумать как можно больше интерпретаций. Желательно противоположного свойства. То есть учил нас, что пропаганда - это не изложение фактов, а их интерпретация. Не надо врать, говорил он, надо уметь интерпретировать.

Знаю, что в западных школах журналистики от студентов добиваются обратного: очищать факт от интерпретаций. Но это другой мир.

Со студенческих лет я дружил с Владиславом Андреевичем Старковым. "Аргументы и факты" тогда помещались в двух соседних квартирах на Бронной. Это был бюллетень, предназначенный для лекторов общества "Знание". Типа в помощь политинформатору. Старков и тогда, и до последних лет жизни (когда Аиф уже стал монстром с самым большим в России тиражом) придерживался концепции журналистики факта. Когда был задуман журнал "Столица", мы с ним провели много времени в горячих спорах. Он терпеть не мог так называемую публицистику, которая интерпретировала факты, а я придерживался прямо противоположного мнения. Спорили жестко.

Сейчас я думаю, что имеют право на существование обе концепции. Но в русскоязычных медиа представлена одна, журналистики факта давно не существует. "Коммерсантъ" притворяется, что он излагает факты, но это не так.

Вчера разгорелась дискуссия по поводу одного "расследования" (беру в кавычки, потому что это не расследование: расследование предполагает поиск и публикацию новой информации, а в данном случае это дайджест уже опубликованного в других местах). В твиттере меня просто искусали со всех сторон, требуя, если уж я не согласен с интерпретацией фактов, предоставить факты со своей стороны.

Объясняю: фактами можно опровергнуть факты. Интерпретацию опровергнуть невозможно в принципе. Можно предложить другую интерпретацию. И даже третью. Успех в дискуссии будет зависеть только от красноречия участников и от способности аудитории видеть разницу между фактом и его интерпретацией. Но последнее качество - признак, как принято теперь говорить, очень продвинутого пользователя. Таких мало, и не надо от толпы этого требовать.

Вот я только что прочел замечательную книжку Михаила Зыгаря о 90-х годах. Кто интересуется темой, советую. Он постарался представить факты такими, как они есть, а если нельзя было обойтись без чьей-то интерпретации, прямо тут же в скобках предлагал еще одну интерпретацию. Очень здорово. Но это редкий случай, и это книга, за которой большой труд.

Вчера в какой-то момент я почувствовал себя атеистом, завязавшим в церкви дискуссию о религии.

И тут же дискуссию прекратил. Это бессмысленно.

Но мы живем в опасном мире. Этот мир управляется пропагандой. Каждый день тысячи людей гибнут (в самом прямом смысле) по вине пропаганды. Будущее определяется прошлым, то есть тем, как событие из прошлого интерпретируется. И как с этим быть, я не знаю.

Но мы должны быть ответственны за тех, кого приручили, как говорил Сент-Экзюпери.

О чем писали советские газеты 50 лет назад (15 февраля 1974 года):

Сообщение ТАСС: "Указом Президиума Верховного Совета СССР за систематическое совершение действий не совместимых с принадлежностью к гражданству СССР и наносящих ущерб Союзу Советских Социалистических Республик, лишен гражданства и 13 февраля выдворен за пределы Советского Союза Солженицын А.И.
Семья Солженицына сможет присоединиться к нему, как только сочтет необходимым".

Газета "Правда": "С чувством облегчения прочитал я о том, что Верховный Совет СССР лишил гражданства Солженицына, что наше общество избавилось от него. Пользуясь терпением народа, партии, вопреки нашей надежде, что в нем наконец заговорит совесть, Солженицын вступил в борьбу с Советской властью - борьбу, которая рекламировалась им как открытая, прямая, а на самом деле была подрывной и велась подпольными методами, методами "пятой колонны". Люди моего поколения, прошедшие вместе со страной весь сложный, трудный - с громадными жертвами, - но славный и героический путь от Октябрьской революции до наших дней, могут сказать только одно: никому не позволим подрывать основы советской государственности. Поэтому гражданская смерть Солженицына закономерна и справедлива." (Валентин Катаев).

"Литературная газета": "Откровенный контрреволюционер, враг социалистического строя, всех многотрудных побед и свершений нашего народа, Солженицын не обошел своей ненавистью и советскую литературу, рожденную Октябрем. Он пытается оплевать все, что свято для миллионов умов и сердец". (Александр Рекемчук).

Журнал "Крокодил":
Возник
Нужник — "Архипелаг ГУЛАГ".
И тут же продан заграницам.
Вонь,
клевета,
изменнический флаг…
А в центре — сочинитель Солженицын. (Сергей Смирнов)

Листая старые страницы.
"Литературная газета", №9, 29 февраля 1984 года. Дискуссия "Дискотека: за и против".

Тверской райсуд Москвы приговорил поэтов Егора Штовбу и Артема Камардина к пяти с половиной и семи годам лишения свободы соответственно за чтение стихов у памятника Маяковскому в Москве. Третий участник чтений - Николай Дайнеко - признал вину, заключил досудебное соглашение со следствием и был приговорен к четырем годам лишения свободы.

Все они были задержаны 25 сентября 2022 года на Триумфальной площади в Москве, когда принимали участие в «Маяковских чтениях» у памятника Владимиру Маяковскому. Выступавшие продекламировали несколько стихотворений с критикой СВО.

Чтения стихов на площади Маяковского проводились регулярно, начиная с 29 июля 1958 года; в шестидесятые годы традиция была прервана, потом ненадолго возобновилась в годы перестройки и затем с 2009 года чтения вновь стали регулярными.

Моя колонка для Радио Свобода.

Недавно так называемые «пранкеры» позвонили проживающим за границей писателям Борису Акунину и Дмитрию Быкову. Они выдали себя за представителей правительства Украины. Оба писателя в разговоре выразили полную поддержку украинской армии, отбивающей российскую агрессию. Провокаторы, естественно, выложили записанные разговоры в публичный доступ, и реакция, на которую они рассчитывали, последовала незамедлительно.

Директор крупнейшего российского издательства АСТ Павел Гришков выпустил заявление: «Издательство АСТ приняло решение приостановить распространение книг Бориса Акунина и Дмитрия Быкова. Публичные заявления писателей, которые вызвали широкий общественный резонанс, требуют правовой оценки. До прояснения ситуации выпуск и отгрузки книг возобновлены не будут».

Вообще-то опубликованные пранкерами заявления не были публичными, но кого это волнует. Дальнейшее развитие событий ясно: «правовую оценку», которую так ждет директор Гришков, даст, конечно же самый справедливый в мире российский суд. Против писателя Дмитрия Глуховского, также проживающего за границей, уголовное дело уже возбуждали по статье о «фейках» об армии (часть 2 статьи 207.3 УК). Следствие прошло мгновенно, и суд уже успел заочно приговорить его к восьми годам заключения. Не исключено, что и другие писатели-иноагенты пойдут по тому же пути. Новости идут одна за другой: вот у Акунина уже уголовка, и в список экстремистов и террористов, не дожидаясь суда, его уже включили (а это фактически лишение любых имущественных прав).

После заявления издательства книги Б.Акунина и Д.Быкова одновременно иъяли из торговых сетей «Буквоед», «Читай-город» и «Литрес». Каталоги крупнейших книжных магазинов – «Москва» на Тверской и «Дом книги» на Новом Арбате больше не знают таких писателей. Их фамилии исчезли из выдачи многих интернет-магазинов и их стало невозможно скачать в большинстве российских электронных библиотек.

Это сигнал другим мастерам пера: молчите в тряпочку! Первым звоночком для всех было объявление авторов иностранными агентами, после чего их книги (а это широкая гамма – от Линор Горалик до Виктора Шендеровича) в магазинах оборачивали в особую упаковку и снабжали предупреждением: «Иностранный агент», а в библиотеках выдавали по паспорту. Вряд ли издательства решатся иметь с такими авторами дело в дальнейшем, но по крайней мере торговать ими не запрещали. Как показывает случай Быкова и Акунина, временно.

Экс-президент РФ Дмитрий Медведев не остался в стороне и в своей манере прокомментировал запрет Акунина и Быкова: «Пусть литературные выродки сдохнут от злобы на чужбине и думают о том, кто будет ухаживать за их могилами. Будет куда плюнуть»

Мы, люди старшего поколения, все это проходили. Помним, как это бывает. Поэтому для нас остаются непроясненными множество вопросов. Ну, например, возродятся ли в библиотеках спецхраны? Для молодежи придется пояснить, что это такие особые фонды, которые никак не отражены в каталогах, но где все-таки можно прочитать ту или иную запрещенную книгу, если принести ходатайство от научного или партийного учреждения. Такое ходатайство рассматривалось гэбухой и, если она подтверждала лояльность просящего Советской власти, разрешение выдавалось. Забавно, что сами слова «спецхран» и «спецфонд» употреблять запрещалось, сам факт их наличия был государственной тайной. Вместо них имели хождение эвфемизмы: «фонды основного хранения» или «издание для научных библиотек». На самом деле всё это были запрещенные книги.

Книги В.Аксенова или В.Войновича и до запрета в СССР нельзя было свободно купить в книжном магазине: их издавали мало и они относились к категории извечного советского дефицита. Однако с упорством, достойным лучшего применения, «инстанции» рассылали по всем книжным магазинам требования изъять из продажи того или иного автора, отправившегося в эмиграцию. Даже если в продаже их и не было.

Тогда, правда, все издательства и книжные магазины были государственными. Сейчас они частные, так что обнуление наиболее популярных авторов напрямую отражается на карманах владельцев. Но они не ропщут. Наоборот, торопятся отмежеваться. Бегут впереди паровоза: известны многочисленные случаи, когда оборачивали в клеенку и метили «иностранными агентами» книги Людмилы Улицкой, Виктора Ерофеева, Леонида Парфенова, Владимира Сорокина, которые пока что не «агенты». Но, видимо, близки к этому. Список иноагентов огромный, под тысячу имен, с ума сойдешь каждого автора с ними сверять. Теперь магазины, особенно в провинции, врагов определяют на глазок.

Но все-таки есть еще куда двигаться. Пока что в стране нет предварительной цензуры. Партия и правительство рассчитывают на сознательность книгоиздателей. Теоретически на просторах России можно найти издательство, которое издаст и Быкова, и Акунина. Но во-первых, как это продать? А во-вторых, издавая иноагентов, уличенных в распространении недостоверной информации о российской армии, ты прямо подпадаешь под действия соответствующих статей уголовного кодекса. Будут желающие рисковать? Навряд ли.

Рано или поздно вопрос о предварительной цензуре встанет на повестку дня. Напомню, что ее отменил М.С.Горбачев 1 августа 1990 года. До этого разрешительный штамп Главлита должен был стоять на любой продукции, предназначенной для печати и содержавшей текст или изображение. Даже если это был горчичник или спичечная этикетка.

1 августа 1990 года вступил в действие закон "О печати и других средствах массовой информации". Пресса и книгоиздание стали свободными. Это не только стало главным достижением горбачевской перестройки, но, пожалуй, единственным ее положительным итогом.

Хорошо помню тот день. Я начал его с посещения директора типографии "Московской правды" товарища Переля. Я принес ему сверстанный первый номер журнала "Столица". Открывался этот номер моей заметкой, которая так и называлась "Без цензуры". Перель хмуро спросил: «А где штамп Главлита?». «А теперь не нужно», - ответил я. Через четыре дня журнал, вышедший тиражом 300.000 экземпляров, уже продавался в московских киосках. Цензура его не читала!

Отмены цензуры советская власть не пережила. Горбачев выпустил из рук идеологические вожжи, и тут же всё распалось. Сейчас, когда у нас на глазах выстраивается Советский Союз – 2, когда делается попытка вернуться к единой государственной идеологии, когда авторы книг, статей, телепередач снова объявляются врагами народа, введение тотальной цензуры не за горами. На этот раз это будет сделать потруднее, потому что существует интернет. Но уверен, лучшие умы уже работают и над решением этой проблемы. В условиях свободы слова путинский режим долго не просуществует, и там в этом прекрасно отдают себе отчет.

Умерла Марья Васильевна Розанова, немного не дотянув до своего 94-летия.
Когда в 1997 году умер Андрей Синявский, к ней какой-то российский канал прибежал брать интервью. Потом все ее осуждали, потому что она сказала что-то вроде: "Вот он, покойничек свеженький, в соседней комнате лежит". Но надо знать Марью Васильевну, чтобы понять, что в тот момент она была совершенно растерянна. Я сразу подумал: Как же она теперь без него? А оказалось, еще четверть века прожила.
С конца восьмидесятых нас связывала взаимная симпатия. Она печатала меня в "Синтаксисе" (была и редактором, и корректором, и верстальщиком), я поставлял туда авторов, а потом в "Столице" перепечатывал из "Синтаксиса" всё, что мне нравилось, даже не спрашивая разрешения. Марья Васильевна выписывала "Столицу" и хлёстко рецензировала ее в телефонных разговорах. Почему-то она никогда не называла меня по имени или имени-отчеству, а только по фамилии. И это мне еще повезло, к Дмитрию Быкову она обращалась: "Пузан". А когда он у нее спросил, какая смерть, по ее мнению, самая страшная, она ответила: "Смерть от скуки". В ее первый перестроечный приезд в Москву я был в числе встречающих, из Шереметьево поехали к Даниэлям. Таможенники забрали у нее два чемодана с книгами, я потом это долго и нудно вытаскивал по частям.
Марья Васильевна была остра на язык, легко ссорилась с людьми. Она была большой оригинал: например, носила только то, что сама себе сшила.
Известна история, как ее в Париже пытался завербовать специально присланный кагэбэшник. Она сделала вид, что выслушала предложение с энтузиазмом и назначила ему встречу в кафе. Там расслабившегося гостя из Москвы арестовала французская полиция, Марья Васильевна об этом позаботилась. Когда его уводили, она громко хохотала ему вслед, как ведьма (кстати, писатель Максимов ее так и называл - ведьмой). А вот бежавший на Запад офицер 5-го управления КГБ подполковник Владимир Попов уже в наши дни подробно рассказал, как по заданию Ф.Д.Бобкова была разработана целая операция по компрометации Марьи Васильевны как якобы агента КГБ. Согласно плану, факт досрочного выпуска Синявского из колонии, а затем и за границу следовало представить как операцию КГБ по засылке во Францию завербованных советской госбезопасностью агентов – Розановой и Синявского. И надо сказать, что в некоторых кругах эта клевета нашла-таки понимание: собственными ушами я слышал, что вот, мол, Розановой позволили вывести целый вагон имущества, и это неспроста.
На самом деле Марья Васильевна была непримиримым врагом Советской власти и всего чекистского. И нюх на агентов и провокаторов у нее был неплохой, чуяла за версту. Однажды перед эмиграцией она полоснула бритвой одного писателя, приставленного к Синявскому. Вкусы ее литературные были отменные, хотя и разнообразные, она отдавала предпочтение молодежи. Именно она издала в "Синтаксисе" "Молодого негодяя" и "Подростка Савенко" Э.Лимонова, первый роман В.Сорокина "Очередь" опубликован там же. Первый стихотворный сборник Геннадия Айги - тоже она. Ну и так далее. Не говоря о том, что в "Синтаксисе" выходило всё, что писал Синявский. Заслуги Марьи Васильевны перед русской литературой огромны.
И русская литература будет помнить о ней.

Умер Андрей Немзер. Ужасно. Будучи ровесниками, мы были знакомы сорок с лишним лет. Сейчас посмотрел: в 1983 году, при нем, я публиковался в "Литературном обозрении" почти в каждом номере. Он был прекрасный редактор, из разряда тех, кто не мог пропустить ни одной блохи, скрупулезно проверяя в тексте каждую цитату или дату. В этом смысле на него можно было положиться.

Однажды я принес огромную статью под названием "О деталях", в которой пытался обосновать спорную мысль о том, что, мол, стоило бы письма и дневники классиков публиковать с купюрами или даже вовсе не публиковать, чтобы не смещать их облик у широкого читателя. Потому что когда пишущий человек уверен, что написанное не попадет к публике, он может нести черти что. Вот, скажем, опубликовали том писем Достоевского жене, а в них ни слова о литературе, сплошная бытовуха. Подробности про геморрой и запоры. При том что сам Федор Михайлович сразу после свадьбы просил: "Аня, дай мне слово, что никогда никому не будешь показывать этих писем". И она в своем завещании оставила четкие указания, какие из писем надлежит публиковать, какие нет. Друзьям говорила о письмах мужа: "Это должно было остаться между нами!" Но кто ж ее послушал.

Немзер мне сразу сказал, что придерживается прямо противоположной точки зрения. И что согласен с Мариэттой Чудаковой, считавшей, что если обнаружится трамвайный билет, по которому ехал Михаил Булгаков, то и его следует опубликовать. Однако при этом Андрей тщательно выверил все источники, дал кучу полезных советов, помогая мне усилить свою позицию. Которую, повторяю, он не разделял.

Поступив в "Литгазету", я обращался к нему с просьбами написать то или это, но он отказывался писать на темы, которых не знал глубоко. В дальнейшем, когда я завязал с литературной критикой, мы с ним почти не виделись. Пару раз он заходил в "Столицу", ходатайствуя по чужим делам. Ну и на всяких Букерах пересекались. Конечно, я читал то, что он писал. Его интересы были разнообразны: от Жуковского до Солженицына. Единственная его книжка, которая у меня есть (а он издал десятки) так и называется: "От Гаврилы Державина до Юрия Давыдова".

Его съел скоротечный рак. В самом расцвете творческих сил.

Сегодня 100 лет Александру Николаевичу Яковлеву, идеологу перестройки и гласности.

В 1972 году, будучи и.о. зав. отделом пропаганды ЦК КПСС, он опубликовал в "Литературной газете" громкую статью "Против антиисторизма", направленную против почвенников и славянофилов. В этой статье он критиковал "любование патриархальным укладом жизни, домо­строевскими нравами как основной национальной цен­ностью". В качестве примера антиисторизма автор привел чей-то стишок: "О Русь! Люб­лю твою седую старину... Вон позабытый старый храм над колокольней поднял крест, как руку, как будто ждет условленного звука и жадно смотрит в очи небесам. Ах, старый, старый, позабытый храм..."

"Воспевание церквей и икон, - писал Яковлев, - это уже вопрос далеко не поэтический". Это вопрос политический: скрепы не могут служить основой развития страны. Особенно досталось в статье Яковлева литераторам Вадиму Кожинову, Анатолию Ланщикову, Михаилу Лобанову, Олегу Михайлову, Виктору Петелину, которых он назвал "юродивыми", "ревнителями патриархальщины", "доморощенными культуртрегерами от православия". "Защищают они дело бесперспективное, самой жизнью обреченное, отверг­нутое". Эти деятели, - дает наводку Яковлев, - окопались в журналах "Молодая гвардия" и "Наш современник", где докатились до "восхваления таких реакционных деяте­лей, как В. Розанов и К. Леонтьев!" В ту же кучу свалил автор статьи и Солженицына, автора романа "Август четырнадцатого" - "романа, навязывающего читателю от­рицательное отношение к самой идее революции и со­циализма, чернящего русское освободительное движение и его идейно-нравственные ценности, идеализирующе­го жизнь, быт, нравы самодержавной России".

"Конечно, роман Солженицына — делает вывод А.Н.Яковлев, - это проявление от­крытой враждебности к идеалам революции, социализ­ма. Советским литераторам, в том числе и тем, чьи неверные взгляды критикуются в этой статье, разумеется, чуж­до и противно поведение новоявленного веховца".

После выхода статьи писатель Шолохов пожаловался Суслову, Суслов поставил вопрос ребром на Политбюро, и Яковлева сняли с должности и отправили послом в Канаду. Там он и очаровал приехавшего спустя семь лет во главе официальной делегации члена Политбюро М.Горбачева.